Е.В.Назайкинский вошел в музыковедение с четкой программой экстернализма (стремления к междисциплинарным взаимосвязям), противоставшей духу интернализма — стремлению наук копать обособленные колодцы познания.

        Время подтвердило догадку экстернализма о финализации наук: внешнее (поначалу) для данной науки становится внутренним для нее, расширяет ее предмет, дает ей новые цели и исследовательские программы, становится мощным двигателем ее развития.

        Здесь — уже на уровне всей системы научного знания — повторяется процесс, имевший место в отдельных науках. Вавилонская математика — пестрая смесь вычислений; греческая — открыла великий принцип выводного знания. Без него непредставима наука Нового времени. И её критерий совершенства тоже — максимум фактов, охватываемых минимумом общих положений.

        По какому праву внешнее трансформируется во внутреннее? По праву истины — по закону единства сущего. Для примера: что такое музыкальная форма — только ли обобщение запечатленных в нотах звуковых текстов? Реальный ли это предмет? Нет, это симулякр, которого нет в природе (музыкальная форма без слушателя есть симулякр).

        К постижению того внутреннего, которое определяет сложение законов музыкальной организации, Е.В.Назайкинский двигался путем интериоризации («овнутрения») внешнего — путем системного охвата и объединения все новых областей претворенного музыкой жизненного опыта: пространственного, кинетического (двигательного), речевого, культурно-исторического…

        Теперь трудно помыслить музыкальную форму без его доказательного разграничения трех ее уровней (фонического, синтаксического и композиционного), на каждом из которых действуют особые психологические механизмы. Увлекала музыковеда идея триадичности. Гирлянды триад украшали его лекции (с триадой упомянутых уровней формы коррелирует, например, триада этос-пафос-логос, или образ-эмоция-мысль)…

        Куда объективно ведет исследовательская программа экстернализма, которой Евгений Владимирович посвятил себя?

        Она устремляет прежде всего к вопросу о природе единства сущего. Разумное оно или неразумное? Большая наука представила мир наподобие музыкального шедевра, в совершенной согласованности целого и частей, не допускающей фальши. Инструментом тонких расчетов стал антропный принцип: критерием правильности физических теорий служит существование человека. И вот оказалось, что по этому критерию все мировые физические константы (например, постоянная Планка), свойства элементов (например, воды), орбиты и углы вращения планет, парниковый эффект (без него средняя температура воздуха и воды на Земле была бы -19⁰С!) и прочие детали мироздания рассчитаны практически с бесконечной точностью. К примеру, скорость разбегания галактик по закону Хаббла предрассчитана с точностью до 10^-60: если шестидесятую цифру после запятой увеличить или уменьшить на единицу, то Вселенная разогреется или охладится до такой степени, что существование человека станет невозможным. Что это за число 10⁶⁰? ¹ Оно в 10⁴³ раз больше числа 10¹⁷ — числа секунд в 15-18 миллиардах лет, времени существования Вселенной, по предположению ученых. Представима ли эта бездна секунд? При совместном действии факторов вероятности перемножаются. Если перемножить все на все — какова ж тогда вероятность существования Вселенной? Десять в минус неисчислимой степени. Это означает: мир невозможен! Но он существует? Да, — и это несомненное чудо. Оно абсурдно, если б создателем мира была случайность. Чудо становится возможным только при допущении предрассчитанности мироздания в предкомпозиционной его модели. Кем?

        Вот куда ведет принцип единства сущего — к Сущему. Естественные науки ограничены в возможностях. Открытая ими численная предрассчитанность — лишь средство сотворения мира. А цель? Она не выводится из науки, а принимается ею от богооткровенной веры. Антропный принцип подсказан Библией, которая представляет человека венцом творения, центром мироздания. Даже разумные начала невидимого тварного мира, невообразимо превосходящие человека мощью, названы в ней служебными духами. И только необыкновенная красота мироздания, трогательно украшенная колыбель для человечества, заставляет предполагать в последней цели творения любовь Божию, но она выходит за пределы естественных наук. Гуманитарные науки, устремленные к человеку как сердцевине творения, с откровениями веры связаны полнее. Эстетика же своим предметом уже непосредственно имеет красоту.

        От элементарных жизненных связей музыки мысль Е.В.Назайкинского восходила к историко-культурному опыту человечества. Это не предел высоты. Историко-культурные прототипы музыкальной логики сами нуждаются в оправдании с более высокой точки зрения. Негоже им превозноситься над истиной, красотой, любовью, над нерушимыми духовными законами бытия, требованиями правды и справедливости. Если культура — не окно в небесную мудрость, — грош ей цена. Музыкальная теория — симулякр без человека. Но она — симулякр и без Бога. Да и сам человек оказывается симулякром без Него.

        Потому на следующем этапе экстерналистского расширения науки не избежать проблем онтологии. И перед музыковедением стоит эта задача: изучение претворенного музыкой онтологического опыта человечества…

        Онтология — учение о сущем. Оно всецело определяется верой. Материализм, верящий в материальность Всего в его основании, не очень жаловал это понятие, свойственное идеалистической философии, хотя все ж пытался примерить его к себе. На главный вопрос: каково Сущее — есть ли в Нем ум, жизнь, красота? — он отвечал противоречиво и, чтобы не показаться совсем глупым, — уклончиво, не доводя мысль до конца. Мир вечно был мертвый, потом ожил. Законы мирозданию даны никем, случайно сами сложились, рассчитались и тончайшим образом согласовались друг с другом. Вечно существовавшая материя вдруг поумнела. Такая слепая вера абсурдна для здравого ума: с каждым шагом размышлений абсурдность растет в геометрической прогрессии (естественно, материализм не сделал и одного шага, а только, горя темной страстью незнания Бога, внушал свое). Если Сущее изначально и принципиально глупо, то что же в таком случае веками изучает и пытается понять наука — неужели всеохватную вечную глупость? Прекрасен ли мир? Как может быть прекрасно то, что мертво в сердцевине? Да и если сам воспринимающий красоту человек — лишь уникально-разумный прыщ², случайно вскочивший на коже Земли, через 70 лет лопнувший, растекшись гноем, — какая в том красота? Естественно, оставалось подворовывать категории у разумной веры, попутно понижая их и опошляя в меру понимания потенциально гнойных, а пока думающих кусков материи.