Евгений Владимирович Назайкинский – мой учитель и старший друг. Вся моя жизнь в профессии связана с ним напрямую.

        Но несмотря на долгие годы совместной работы, говорить о нём кажется задачей неимоверной сложности. Разные роды творчества так переплелись в его биографии, что невозможно отделить научную деятельность от педагогической, административную от личной. Более того, контекст жизни настолько вписан в контекст моей судьбы, что, говоря о нём, я вынужден всё время пояснять характер наших взаимоотношений фактами своей биографии. Поэтому, как это ни покажется парадоксальным, свои заметки о Евгении Владимировиче мне придётся начать с рассказа о себе.

        Если отталкиваться от хроники событий, то непосредственно у Евгения Владимировича учиться я стал в аспирантуре. Я закончил консерваторию в 1973 году, диплом писал в классе Ирэны Владимировны Лаврентьевой. Она была верным последователем В.А.Цуккермана и на самом деле очень хорошо ввела меня в методу этой школы. А потом я поступил в аспирантуру уже к Е.В.Назайкинскому, причём на заочное отделение, (с третьего курса я уже преподавал в Гнесинском училище). В 1979 году я полностью перешёл работать в консерваторию на кафедру к Евгению Владимировичу. ¹ Но в тот временной промежуток между учёбой и работой в консерватории много воды утекло, на кафедре произошли большие изменения.

        В годы, когда я был студентом, на кафедре теории музыки, которой заведовал Степан Степанович Григорьев, была достаточно напряжённая ситуация. Причём «напряжённость» была спровоцирована профессиональными проблемами и некоей научной конфронтацией. Не одобрялись определённые темы, определённые течения и научные ориентиры. Это касалось и современной музыки, и музыки старинной, и нетрадиционных методологических подходов, связанных со смежными дисциплинами.

        С приходом Е.В.Назайкинского - он возглавил кафедру в 1974 году - ситуация изменилась. Причём не было никакой революции – просто ушёл из жизни С.С.Григорьев. Но и не было сомнений в том – кому дальше кафедру вести. Евгений Владимирович смог создать истинно творческую обстановку в коллективе. Он не только погасил все конфликты, но и, будучи учёным с широкими энциклопедическими взглядами, смог в новом русле корректировать поиски научных работ. Именно при нём у нас стала развиваться медиевистика. Именно при нём пошли исследования современной музыки, разработка теории систем, семиотические исследования.

        Справедливость восторжествовала и в судьбе Ю.Н.Холопова. Это достаточно деликатный вопрос, известно, как его не выпускали на защиту кандидатской диссертации, причём для всех было ясно, насколько это несправедливо, – некрасивая была картина. Мироощущение Ю.Н.Холопова было тогда искажено, я бы даже сказал – исковеркано, что в дальнейшем порой давало о себе знать. А когда пришёл Назайкинский, Холопов одну за другой защитил две диссертации. Сперва принципиально ту самую, кандидатскую - о Прокофьеве, которую не пропускали, а потом, буквально через 2 года, – докторскую². Это была уже, безусловно, позиция Назайкинского как руководителя кафедры, который воздал Холопову должное. Они были абсолютно непохожи, абсолютно по-разному ориентированы в научной работе, но всегда внимательно и неизменно уважительно друг к другу относились.

        В годы обучения в консерватории я застал очень интересный период. На первом курсе я имел возможность вольнослушателем посещать последний поток В.А.Цуккермана – его блестящий по форме и содержанию спецкурс «Анализ музыкальных произведений». Профессор производил неизгладимое впечатление своим вдохновенным артистизмом и элегантностью риторических приёмов, до совершенства отработанных многими годами педагогической практики. А потом, как раз после ухода Цуккермана, пошли два параллельных потока – Виктора Петровича Бобровского, к которому я, собственно говоря, был причислен, и Евгения Владимировича Назайкинского. Я посещал оба потока, прослушав, таким образом, в студенческие годы три спецкурса: Цуккермана, Бобровского и Назайкинского. И эта совокупность дала невероятно много, потому что мне удалось охватить весь спектр возможностей – не только методических, но и научных.

        Как Бобровский, так и Назайкинский читали курсы, теснейшим образом связанные с той научно-исследовательской работой, которую они вели параллельно. Бобровский писал в те годы книгу о переменности функций музыкальной формы.

        Фактически на нашем курсе он «обкатывал» свои идеи и теоретические положения. В этом отношении было некоторое сходство с Назайкинским, который также в эти годы писал книгу («О психологии музыкального восприятия»), и также целый ряд вопросов проверял на реакции своих студентов. Честно сказать, после лекций Цуккермана, курсы Назайкинского и Бобровского показались мне отклонением от «столбовой дороги» музыковедения. И на самом деле, сложности методического порядка были. Студенты иногда бывали озадачены теми вопросами, которые ставились перед ними, теми домашними заданиями, которые они получали. Прочитать что-либо об этой проблематике было невозможно по той простой причине, что учебники ещё не были написаны. Но это, конечно, сугубо школярская точка зрения. Прозрение пришло чуть позже: для инициирования дальнейшей самостоятельной научной работы – это был импульс невероятной важности.

        Евгений Владимирович в это же время был очень привлекателен для меня как руководитель научного семинара лаборатории акустики.

        Собственно, его проникновение в консерваторию из Гнесинки состоялось через эту «голубятню» - так называли небольшой кабинет наверху одного из корпусов консерватории, где были ещё живы традиции Н.А.Гарбузова, Б.М.Теплова, А.А.Володина, поскольку все эти фигуры были причастны консерватории как раз через междисциплинарную ипостась (там шёл очень интересный семинар, куда приглашались специалисты «извне»).

        Когда я начинал работу над кандидатской диссертацией, то тоже избрал научный «перекрёсток», на котором проблемы акустики пересекались с системными исследованиями. У меня была тема «О роли звукового материала в системе музыкальных средств». Как раз Назайкинский акустикой занимался очень глубоко. Поэтому сотрудничество с ним было для меня особенно важно, так как позволяло ставить вопросы и получать ответы, выводящие меня далеко за пределы традиционного музыкознания.