Получилось так, что в студенчестве я не училась у Евгения Владимировича Назайкинского и в первые годы моего пребывания в консерватории не была знакома с ним. Однако, читая задаваемые нам А. С. Соколовым в курсе анализа музыкальных произведений разделы из книги Е. В. Назайкинского «Логика музыкальной композиции», почему-то представляла себе человека исключительно внимательного и доброго. Такой облик просвечивал сквозь страницы даже его сугубо научных книг. Позже мне довелось узнать Евгения Владимировича по выступлениям на конференциях, по председательству в диссертационном совете, и его внешний вид, манера поведения нисколько не разошлись с моим «книжным» представлением о нем. Напротив, его облик дополнился для меня чертами сдержанности, порядочности и едва ли не рыцарского благородства. С ним с некоторых пор для меня стало ассоциироваться слово «ученый» — не «музыковед», а именно ученый любого профиля.

        Возможно, из-за полного совпадения «внешнего» и «внутреннего», совершенной отделки всех деталей врезались в память выступления Назайкинского на конференциях. До сих пор помню его доклад об одном приеме инструментовки у Чайковского на конференции к 100-летию со дня смерти композитора (речь шла о фуге из Первой сюиты) и «титульный» доклад под названием «Русское в русской музыке» на организованных Ю. Н. Холоповым «Сергиевских чтениях». Чтения впервые проходили в 1992 году — в жестокое время, когда опасно было просто произносить слово «русский», а уж исследовать «духовные истоки своеобразия» и подавно. В теме доклада Евгения Владимировича «запретное» слово было употреблено дважды, что, зная его щепетильное отношение к формулировкам, нельзя объяснить случайностью или тавтологией. Е. В. Назайкинский демонстрировал тогда поволжское причитание по умершему, сравнивал его интонации с интонациями в произведениях Рахманинова и делал вывод о возвышении интонации плача-причитания в рахманиновской музыке до символа русской скорби.

        Через несколько лет, уже после личного знакомства с Евгением Владимировичем и начала работы над диссертацией под его руководством, я столкнулась с совершенно иной формой подачи той же самой идеи студентам-музыковедам на лекции по анализу музыкальных произведений: к выводу о значении интонации плача-причитания в музыке Рахманинова Евгений Владимирович подводил постепенно, и подводил таким образом, что слушателям нельзя было не сделать вывод самим. Этой теме он посвящал целую лекцию, а завершалась она анализом фортепианной Прелюдии d-moll — образцом глубокого проникновением в смысл и содержание произведения. Именно такую задачу ставил Евгений Владимирович во главу угла в своем спецкурсе анализа, который он читал в консерватории с конца 60-х годов и переименованию которого в «Музыкальную форму» неизменно противился отнюдь не из опасений формализма. На первом занятии с новой группой Е. В. Назайкинский обычно объявлял развернутое название курса: «Строение музыкального произведения: средства, приемы, методы его исследования и описания», — делая ставку на то, что здесь будут заниматься не регистрацией форм, а поиском подхода к произведению. Известно, какое внимание он, помимо формы, уделял жанру и стилю, насколько подробно — в продолжение «школьных» дисциплин гармонии и полифонии — рассматривал ритм и мелос. И наверняка все присутствовавшие на его лекциях навсегда получали отвращение к заполонившим музыковедческий язык словам-монстрам типа «темпо-ритм» — Евгений Владимирович учил задумываться над смыслом слов.

        Е. В. Назайкинскому во всем была свойственна научная честность; каждая завершенная им работа была работой высшей пробы. Нередко я получила чисто эстетическое наслаждение и от полноты и объективности излагаемых в лекциях сведений, и от формы их подачи. При строгой академичности изложения Евгений Владимирович мог где-то пошутить, а где-то обратиться к слушателям с вопросом или неожиданной репликой. «А Вы, наверное, на курсе самая смелая, — сказал он как-то заразительно смеявшейся девушке на самом первом занятии с очередным потоком, где студенты, возбужденные началом нового предмета и встречей с новым преподавателем, никак не могли угомониться, и протянул ей листок. — Тогда прочтите вот это».

        Начав со знакомства с Евгением Владимировичем как с ученым, я со временем достаточно близко узнала его как человека. И теперь, когда пришло время воспоминаний, человеческие его качества для меня превыше всего.