Загадочны свойства памяти: разновременные события могут слиться воедино только потому, что их роднит какое-то внешнее свойство. Апрель... Точная дата не запомнилась, а может быть, и несколько дней соткались в один – памятный.

        Апрель семядесятых. Музыковедческая конференция, даже не конференция – скорее, семинар или «круглый стол». Обсуждаются популярные тогда вопросы: специфика и «методология» музыкознания, «языки описания» музыки, взаимодействие со «смежными» (и не очень смежными) областями, музыкальная «образность» и отношение ее субъективных трактовок к «музыкальной науке», и др. Вопросы эти время от времени всплывают и сейчас.

        Евгений Владимирович не выступает, слушает, иногда задает вопросы, заставляющие запнуться, смешаться бойко ораторствующих, сыплющих «внемузыкальной» лексикой докладчиков. Образующая пауза позволяет увидеть повисший в воздухе вопросительный знак, означающий проблему. Дальше двигаться в том же направлении нельзя, и разговор, несколько замешкавшись, постепенно сворачивает в другое русло, потом – еще в другое, третье...

        Выходим на улицу – учитель и стайка учеников. Молодую музыковедческую поросль не покидает ощущение приобщенности к «передовому краю» науки. Продолжается бурное обсуждение, рисуются радужные планы, видятся грандиозные перспективы. Учитель тихо улыбается. Улыбается и яркое апрельское солнце.

        Идем к метро. Вдруг Евгений Владимирович останавливается и указывает на плакат, призывающий посетить хуожественную выставку: «Зайдем?». Не хочется, устали, и художник нам не известен, но послушно заходим. Экспозиция небольшая, живопись разных жанров: натюрморты, портреты, пейзажи.

        Лениво хожу, присматриваюсь, взгляд ни на чем особенно не останавливается. Но вот что-то притянуло: натюрморт. Стою, смотрю и не понимаю, что в нем такого примечательного. На первом плане большая холодная гипсовая голова Аполлона с пустыми глазами, на втором – наполовину заполненный водой прозрачный стакан, а в нем – ветка цветущего жасмина.

        - Что Вы об этом думаете?

        Вздрагиваю от неожиданности и оборачиваюсь: за спиной стоит Евгений Владимирович и вопросительно на меня смотрит. Говорю первое, что приходит в голову:

        - Да вот – живое и неживое, нахально выдвинувшееся вперед.

        Во взгляде появляется заинтересованность и внимание. Потом одобрительно улыбается:

        - А вон того Вы видели?

        Ведет к незамеченной мной картине, мимо которой прошла равнодушно. На ней – старик с бородой, снявший шапку и сжавший ее в руках. В тулупе рыжевато-пятнистом и с лицом примерно такого же цвета. Стоит в снегу на фоне голубого неба. И больше ничего. Смотрю и не знаю, что сказать. Пауза. Потом говорю, глупо улыбаясь:

        - Стоит.

        - Почему стоит? Взгляните на ноги.

        И я вдруг замечаю, что ботинки старика не тонут в снегу, видны целиком.

        - Висит.

        - Не висит, парит.

        Да, с «языком описания» у меня плоховато.

        - Парит в пространстве голубизны неба и белизны снега, - продолжает Евгений Владимирович, - даже не разделенных горизонтом: голубизна плавно переходит в белизну. И не будь крохотного кустика, торчащего из-под снега, можно было бы подумать, что пространство это ирреальное.

        Я обращаюсь в зрение и слух. Евгений Владимирович бросает последнюю фразу:

        - Будто вызванный на великий суд и представший перед ним в подлинности голой...

        Невдалеке – другой вариант этого же полотна, меньший по размеру. Художник в нем стремился усилить выразительный эффект за счет отрешенности выражения лица своего персонажа и чересчур склоненной влево фигуры. Евгений Владимирович бросает:

        - Идея слишком заметна.

        Кто-то из учеников привлекает его внимание к картине, на которой движения нескольких человеческих фигур представляют собой звенья одного процесса – стоп-кадры, фиксирующий повороты туловища одного человека.

        - Занимательно, не более. Не понятно, для чего здесь человек превращен в узор. Если это снова идея, то не лучшего свойства. Человек – не только тело, тем более – не ритм движений этого тела; как музыка – не только звуки и их упорядоченная связь.

        Это сказал он, много отдавший сил и внимания проблемам ритма, темпа, музыкальной акустики.

        Стороннему взгляду могло показаться, что Евгений Владимирович в своей научной и лекционной работе стоял преимущественно в пограничной ситуации музыкального и немузыкального, испытывал границы музыковедения и пресловутого «смежного» с ним знания, «субъективного» и «объективно-научного» в теории музыки, заботясь о ее языке, терминологии. В какой-то степени это так и было. Но почему и, главное – для чего? Понятно, что такая позиция дает человеку разносторонне одаренному, не стандартно и творчески мыслящему. А что она дает музыке и музыковедению? Ответ тоже очевиден: самосознание, понимание ими совей природы и специфики, что позволяет поддерживать внутренний баланс составляющих – звука и «образа», «субъекта» и «объекта», художественного восприятия и рассуждения. А значит – всегда представать перед нами в «подлинности голой», сохранять себя как целостное, живое и жизнеспособное. Это подлинное, живое в музыке и музыковедении исповедовал и защищал Евгений Владимирович, этому учил.

        Живое и останется живым.