УСТАДЛАРЫМЫЗЫН ХАТИРЯСИНЯ
ФИКРЯТ ЯМИРОВ – 90
Сяадят ТЯЩМИРАЗ ГЫЗЫ
ОБ АЛЕКСЕЕ ШНЕЙДЕРЕ, ЧЕЛОВЕКЕ И РЕДАКТОРЕ
Марина ЕЛЬЯНОВА
МАМА... КАКОЙ ОНА БЫЛА И КАКОЙ ЕЁ ПОМНЮ
Камина МАМЕДОВА
ЭЛЬМИРА АБАСОВА: «УЗЕИР ГАДЖИБЕКОВ - КОМПОЗИТОР-НОВАТОР МИРОВОЙ МУЗЫКАЛЬНОЙ КУЛЬТУРЫ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ ХХ ВЕКА»
Нигяр АЛИЕВА
ПАМЯТИ ДЖАНГИРА ДЖАНГИРОВА
Гюляра ВЕЗИРОВА
НАРОДНАЯ АРТИСТКА АЗЕРБАЙДЖАНСКОЙ ССР САРА КAДЫМОВА (краткий очерк о жизни и творческой деятельности)
Эльмира ДАДАШЕВА
СУЛЕЙМАН АЛЕСКЕРОВ… ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ
Гюляра ВЕЗИРОВА

Но заснувшую в тот вечер Галю мы больше не видели в нашей редакции. Та, которой суждено было стать его женой (правда, случилось это почти 10 лет спустя), выдержала не один, а целых четыре спектакля вагнеровской тетралогии «Кольцо нибелунга». Я впервые увидела Лену уже в роли жены – этот роман развивался стремительно! – на представлении «Валькирии». В то лето в Москве проходили гастроли шведской оперы. Лена раздобыла билеты для мужа и себя на все четыре спектакля; кое-что « перепало» и нам, друзьям Алёши. Наши места оказались рядом, и я сразу поняла: Алёша не «промахнулся» - его жена, «врач от Бога», (так он представил Лену), не только не заснула, но ни разу не зевнула, хотя опера «Валькирия» довольно длинная. У меня создалось впечатление, будто Лена вообще может обходиться без сна и, как ни странно, это подтвердила их дальнейшая жизнь. Ради того, чтобы удовлетворять музыкальные запросы своего мужа (а они были поистине безграничны!), Лена совершала подвиги. Вспоминаю единственный концерт в зале Чайковского Дитриха Фишер- Дискау со Святославом Рихтером. Попасть на него было практически невозможно, но Лена дала мужу слово, что он будет на этом концерте. И выполнила своё обещание. Никто не сумеет объяснить, как ей удалось проникнуть в кабинет Главного администратора и выйти оттуда с пропуском на одно лицо – только для Алёши! Не знаю, пущены ли были в ход женские слёзы и женские чары, или на чиновника подействовала сакраментальная фраза, которую впоследствии я слышала от Лены не раз: « Я- врач, я всё могу!»,- но Алёша побывал на этом историческом концерте! Его жена обладала уникальным свойством: для неё не существовало преград! До сих пор не понимаю, как ей удалось вызволить моего сына с тяжёлым переломом ноги из загородной больницы и перевезти в московский Институт имени Склифосовского, - не понимаю, но всегда буду вспоминать об этом с огромной благодарностью…

        «Женщина, проходящая сквозь стены» - это сказано о ней!

        До знакомства с Леной я не предполагала, что можно проникнуть в палату интенсивной терапии. В последние годы жизни Алёша не раз оказывался

        там с приступами мерцательной аритмии. И вот однажды, во время его очередного попадания в больницу, справляясь у Лены о его состоянии, я услышала:

        - Ты можешь его увидеть! (Разговор происходил поздним вечером, к тому же в связи с эпидемией гриппа во всех больницах был введён карантин).

        Но Лена не слышала моих доводов:

        - Жду тебя через час возле приёмного покоя!

        Лена, как всегда, запаздывала. Я стояла возле закрытых больничных ворот, понимая, что после 9-и вечера никто нас в больницу не впустит, но когда совсем потеряла надежду, появилась Лена, да не одна, а в компании со своей неразлучной дочерью.

        –« За мной!» - скомандовала она. И мы пошли. Сторожа и санитары не успевали раскрыть рта – Лена укрощала всех фразой: «Я –врач… и т.д», и уверенно вела нас по больничным лабиринтам в отделение кардиологии. В тёмном коридоре не было ни души. Сделав нам с Ирой знак «молчать!», Лена направилась к единственной двери, откуда просачивался свет. Это и была реанимационная палата, где находился Алёша. Честно говоря, я не видела большого смысла в моём присутствии здесь. Но прошло какое-то время, дверь, за которой скрылась Лена, приоткрылась и…. я не поверила своим глазам: рядом с Леной по направлению к нам двигался Алёша! Под «честное слово» жены-врача ему позволили ненадолго покинуть палату – неслыханная привилегия! Правда, ещё накануне Алёша успел произвести впечатление на персонал Пироговской больницы. Едва придя в себя после приступа, он уговорил врачей соединить его с редакцией. В то утро меньше всего я ожидала услышать его голос в телефонной трубке! Проигнорировав расспросы о здоровье: «Обыкновенная «мерцалка», – ответил он и тут же начал подробно объяснять, где найти и что доделать в его почти готовой передаче, чтобы, не дай бог, не сорвался эфир. Врачи уверяли, что это абсолютно уникальный случай в истории больницы, но мы-то всегда знали, что Алексей Шнейдер – исключение из исключений: недаром его мечтали «заполучить» все заведующие отделами. Он один стоил десятерых самых опытных, знающих своё дело редакторов. А его отношение к музыке! Я и раньше замечала, что так называемые «непрофессионалы» любят музыку сильнее и интересуются ею больше, чем иные дипломированные специалисты. А наш Алёша и не был «профессионалом», не имел консерваторского диплома. Он – выпускник Московского Историко-архивного института, типичный «гуманитарий». Естественные и точные науки давались ему с трудом. Однажды он поведал нам чудесный случай из своей школьной жизни. Происходило это на уроке химии. Вызванный к доске, он воспользовался заготовленной шпаргалкой и начал старательно выводить мелом формулы и цифры. Ему не мешали. Он «с головой» ушёл в свою кропотливую работу и не сразу расслышал голос учителя, требовавшего: «Принесите мне микроскоп!». Класс веселился. Прошло некоторое время, прежде чем Алёша понял причину веселья; оказывается, он машинально скопировал не только содержательную часть, но и микроскопические размеры шпаргалки!... О том, чтобы связать свою жизнь с химией или математикой не могло быть и речи, зато знание истории очень даже пригодилось в новой для Алёши музыкально-литературной деятельности на радио. Консерватория не давала такого широкого образования, как старый Историко-архивный институт. Алёша закончил его задолго до того, как этот ВУЗ стал называться РГГУ - Российским Государственным Гуманитарным Университетом), и всегда с благодарностью вспоминал лекции знаменитых профессоров, а себя скромно именовал «архивариусом». Среди нас он безусловно был самым образованным. Когда «осколки» упразднённого музыкально-образовательного отдела, с которого начиналась наша радийная жизнь, оказались на радио «Орфей», комната бывших «музобров» получила название «профессорская» только благодаря Алексею Евгеньевичу! Нас, работавших «бок о бок» с ним, удивляла его редакторская дотошность и въедливость. Столько знавший, обладавший к тому же превосходной памятью, он никогда не пренебрегал возможностью лишний раз заглянуть в справочник – да не один! - чтобы найти исчерпывающий ответ. Ошибка в эфире представлялась нам всем позором, несмываемым «пятном», которое страшило куда больше, чем любые «оргвыводы». «Его величество Эфир» был мерой всех вещей, но «святость» Алёши в отношении к слову, произнесённому в эфире, изумляла даже в те канувшие в Лету времена; мы посмеивались, наблюдая, как он в десятый раз уточняет жанр или «перепроверяет» даты жизни композитора, но Алёша только отшучивался: «Что поделаешь? Видимо, во мне сидит неискоренимый «архивариус»… В редакции его называли «ходячей энциклопедией», но меньше всего он был похож на сухой музыкальный словарь. С ним было так интересно беседовать на самые разные темы: с детства он очень много читал, не пропускал художественных выставок, интересовался театром, обожал кино и прекрасно знал великих режиссёров. В то «золотое» незапамятное время все мы выписывали «толстые» журналы и делились впечатлениями то от повестей Фолкнера, то от «Женщины в песках» Кобо Абэ, то от романов Ясунари Кавабаты. Постоянной темой наших разговоров, лишь только начал печататься, стал Булгаков. Под впечатлением от повести «Собачье сердце» редактор Шнейдер превратился в «редактора Швондера», хотя кроме пяти совпадающих букв в фамилии, не имел ничего общего со смешным и мерзким булгаковским героем. Алёша не протестовал, хотя отождествлял себя с совсем другим литературным персонажем – АРХИЛОХОСОМ, обаятельным и в самом деле похожим на него героем повести Фридриха Дюрренмата «Грек ищет гречанку». Первой об этом узнала моя подруга и наша самая очаровательная коллега, прочитав адресованную ей деловую записку с неожиданной подписью: «Твой Архилохос». Это не было открытое признание, скорее тонкий намёк…Дальше «намёка» дело не пошло, однако и «Архилохос», и прекрасная «Гречанка» сохранили дружбу на всю жизнь и оба очень ею дорожили. Алёша вообще умел дружить! Этот его врождённый дар распространялся не только на близких по духу людей. Кто бы и когда бы ни обратился к нему за советом, не знал отказа. Алексей Евгеньевич щедро и бескорыстно делился с коллегами всем, что знал, что имел в уникальной домашней фонотеке и библиотеке. Не помню, чтобы он хоть раз сослался на занятость, хотя постоянно был завален делами. Глядя на него, я часто вспоминала слова, когда-то сказанные Мусоргским о его друге Бородине: «О, если б Бородин озлиться мог!». Представить «озлившимся» Алёшу невозможно, хотя что-то отдалённо напоминавшее неудовольствие можно было уловить накануне 8-го марта, когда ему(и только ему, как единственному среди мужчин признанному стихотворцу) поручали восславить представительниц прекрасного пола. Происходило это из года в год, и более всего Алёша боялся повториться.

        - «Вы забыли, что уже сравнивали меня с пушкинской Ольгой: «Всегда скромна, всегда послушна» - пеняла ему одна из прекрасных дам. Зато мужчины, избавленные Алёшей от весенних юбиляций, не скупились на похвалы:

        «Эта штука посильнее «Фауста» Гёте!», - изрёк один из приятелей по поводу Алёшиной «Оды женщинам», очень кстати припомнив небезызвестный отзыв Сталина на «Смерть и девушку» Горького… Соединив себя узами брака с доктором Еленой Боевой, Алёша стал воспевать и служителей медицины. Всегда неожиданно и почему-то в самый разгар рабочего дня раздавался звонок от Лены с просьбой создать стихотворный экспромт то для коллеги-врача, то для медсестры, то для кого-то из регистратуры. – «Леночка! – умолял Алёша. – Я же совершенно её не знаю. Скажи хотя бы, сколько ей лет, хороша ли она, блондинка или брюнетка!».

        – «Не блондинка и не брюнетка! – раздавалось в ответ. – Она совершенно седая. Но дело не в этом, а в том, что через час мы будем её поздравлять. Аль! Ну что тебе стоит написать стишок? Я перезвоню через полчаса»… Через 15 минут экспромт был готов. Однако никакие неожиданные «вторжения» не мешали делу. В точно назначенный час выходили в эфир передачи редактора Шнейдера. Тот, кто хоть раз слышал, не забудет его радиокомпозиций «Музыка на страницах романов Ромена Роллана», «Альберт Швейцер – врач, философ и музыкант», «Черкасов и Шаляпин», «Стефан Цвейг о музыке», «Путешествие в Вавельский замок в Кракове»… всего не перечислить! А грандиозные радиодни, целиком посвящённые Баху, Моцарту, Бетховену, композиторам французской «Шестёрки». Совершенно особое –отдельное – место в жизни Алексея Евгеньевича Шнейдера принадлежит Прокофьеву. Не берусь сосчитать количество сделанных им монографических передач, посвящённых первому советскому классику! Помню, как вдохновенно он готовил передачу «Иван Грозный Прокофьева и Эйзенштейна», которую незабываемо прочитал Иннокентий Смоктуновский! Никогда не забуду, с какой яростью он, добрейший из добрейших, бросился защищать Сергея Эйзенштейна, когда кто-то решился заподозрить великого режиссёра в просталинских симпатиях! Что же касается автора музыки к фильму «Иван Грозный», его Алёша любил нерассуждающей любовью. Ему нравилось всё в Прокофьеве-человеке и Прокофьеве-композиторе – от детской оперы «Великан» до «Повести о настоящем человеке», в которой даже апологеты композитора находили изъяны. Алёшу восхищала дерзость Прокофьева, смолоду и до конца дней любившего «подразнить гусей». Кто, кроме Прокофьева, взялся бы в 1936-м - «пушкинском» - году за сочинение музыки к «Евгению Онегину», «Пиковой даме», «Борису Годунову» и «Египетским ночам». «Не правда ли, похоже на бред сумасшедшего?», глядя на этот список, с удивлением признавал композитор. Но Алёша очень любил прокофьевскую пушкиниану и посвятил ей несколько передач. Едва ли не больше, чем сам Прокофьев, он обижался на критиков, не замечавших «лирическую линию» в его творчестве, - Алёша вообще всегда принимал «сторону» композитора. Он искренне считал Прокофьева великим пианистом, непревзойдённым исполнителем не только собственных произведений, и готов был отстаивать свою точку зрения. Можно сказать, внутри редакции Алексей Шнейдер «узурпировал» право на прокофьевскую тему. Но, увы, никто из нас не мог себе позволить заниматься тем, что больше всего любил: